Рожать не больно. Больно потом.

Мальчик родился без пятнадцати восемь утра. То есть все были уверены, что родится девочка. Я даже придумала имя. Джулия. Вылупился мальчик. Орать не стал. Тихо крякнул и задышал.

Муж держал меня за руку, но смотрел в строну. Брат сидел за дверью родильной комнаты, мечтал о сигарете.

Мимо него проходил верующий еврей. В лапсердаке, с цацками, бороденка жидкая. Пожал брату руку.

— Первый? Не бойся. Все будет хорошо. Ты только молись.

Брату было шестнадцать и молиться он не умел. Потому что мы совсем недавно приехали из России. В России тогда мало кто молился.

Через два часа младенца принесли на кормление. Он лежал смирно, моргал круглыми глазенками. Не плакал. Ждал.

Я дотронулась до его пальчиков. Погладила. Он схватил меня за палец. Сделал вид, что улыбается. Показалось — решила я.

Села рядом и стала наблюдать за его лицом. Он продолжал крепко держать меня за палец. Если мы и разговаривали — то очень тихо.

Соседка по палате, дородная женщина в белой широкой сорочке и цветном платке на бритой голове, вздохнула, покачала головой.

— Первый? Не бойся. Все будет хорошо. Ты только молись. И давай-ка я тебе помогу.

— Давай, давай, — засмеялась она, увидев недоверие на моем лице. — У меня — четырнадцатый, я все про них знаю. Тебя как зовут-то?

— Мария, — прошептала я.

— Красивое имя.

Она за одно мгновение распеленала моего мальчика, подхватила его цыпленочье тельце, ловко уложила на правую руку спинкой вверх, подмыла крохотную попу под проточной водой, прямо в раковине.

Младенец даже не пискнул.

Вытерла. Завернула в чистое. Протянула мне. Я сдернула рубашку с плеча. Грудь вывалилась и чуть не покатилась — такая тяжелая. Женщина бережно уложила мальчика на мой еще не опавший живот. Отошла. Взяла молитвенник, зашевелила губами, стала качаться, будто маятник.

Ребенок поворочался, устраиваясь удобнее. Приник лицом. И заснул!

— Ишь, видать хорошо ему с тобой. Привык к запаху. Теперь молоком ротик-то ему измажь, измажь — так, на новый запах и потянется.

Я вдруг поймала себя на мысли, что понимаю все, что она мне говорит.
А ведь это был иврит. До сих пор я знала несколько расхожих фраз про погоду и войну, умела считать до ста и писать свое имя справа налево.

«Так, иврит я уже знаю», — подумала я. «Осталось научиться кормить грудью».

И я стала давить двумя руками на эту большую румяную грушу, чтобы из нее вышло то, что накормит и спасет этого будущего мужчину, даст ему силу и разум, доброту и смелость.

Брызнуло молоко — на больничную рубашку, на простынь, на ангельское личико. Мальчик облизнулся.

Тут отворилась дверь палаты и пришли все. А очередная подружка моего брата спросила, стесняясь:

— Так ты скажи — как оно — рожать?

И я ответила — почему-то уже на иврите:

— Рожать не больно. Больно потом.

Одинокой дудочки песня
Обгоняет меня, босую.
Тонкоплечий кувшин несу я,
Как вину в его горле тесно!

Пятки круглые прячут след свой
Меж камней и змеиных норок.
Нрав мой кроток. А век недолог,
Словно привкус лепешки пресной.

Сладкий август сделает больно…
Под оливами, в смуглой лени,
Расстелю свое тело вольно,
Расцеплю тугие колени.

Первый крик разобьется оземь,
Вздрогнет ночь, расплескает сливки.
Взгляд его безмятежно-оливков.
Он родится без четверти восемь.

На третий день мы вернулись домой.

Был поздний август. Звезды высыпали на небо — поглядеть на Спасителя. Потому что каждый новорожденный — чей-то спаситель. А имя придумать не сложно.

Мы стояли у окна. Небо казалось таким родным. Но таким бездонным.

И вдруг стало страшно. За него. За себя. И даже за эти любопытные звезды.

Но сверху прозвучало — уж и не помню — на каком языке:

— Первый? Не бойся. Все будет хорошо. Ты только молись.